Однако свои чувства и настроения Цанка никому не высказывал, мало с кем общался, просто учился и получал наслаждение от всего этого процесса. В этой беззаботной жизни были островки еще большего счастья. Часто писали дети. Дакани и Кутани, соревнуясь друг с другом, присылали почти каждую неделю письма отцу, рассказывали с детской непосредственностью все подробности жизни родного села. Два письма получил от Кухмистеровой. В первом были грусть, печаль, тоска, а во втором – радость: благодаря заботам Курто ее перевели в Грозный, и теперь она стала жить временно у Антонины Михайловны.
Эта идиллия с томящей ностальгией по ночам продолжалась до начала войны с Финляндией. Всё в один день перевернулось. Всё закружилось, завертелось. Сразу все стали озабоченными, устремленными на подвиг и ратные дела. Организовали собрание. В большом актовом зале собрали всех. На сцене в ряд сели какие-то приезжие люди в военной и в гражданской форме. Долго говорили по очереди об одном и том же. Потом слово взял директор института – человек грузный, большой. Он говорил то же самое, а в конце заявил:
– Товарищи, мы должны оправдать доверие партии и правительства. Вот в сегодняшней газете первый секретарь нашего обкома партии в открытом письме товарищу Сталину заверил, что все жители нашего края как один встанут на защиту родного Отечества. Так ли это?
В зале раздались одобрительные возгласы, стали хлопать, в первых рядах все встали. За ними поднялись и остальные. Аплодисменты и крики «Да здравствует Сталин» не утихали еще долго. Потом на сцену рвались ораторы из подготовленных заранее активистов института. Они подогрели толпу, и тогда хлынули все к сцене. Каждый стремился выступить, доказать свою верность и преданность Родине и Сталину. Сидевший в задних рядах Цанка был удивлен этим необузданным порывом и энтузиазмом, этим оголтелым, слепым рвением. Он почему-то вспомнил, как в детстве, когда пас отару овец, всего два-три козла могли поблеять, уйти пастись в лакомые для них кусты, и все бараны устремлялись за ними, а там, в густых зарослях, и травы нет, и волки в засаде, да и просто глупые бараны терялись.
Потом вскочил парторг, поднял в экстазе руку.
– Тихо, – крикнул он, наступила тишина. – Кто согласен записаться добровольцем?
Зал яростно, в одобрении загудел.
– Иначе и быть не могло! – кричал парторг с серьезным, устремленным вдаль, одухотворенным лицом.
– Вот это коммунист!
– Вот идеал!
– Это истинный тип советского человека-патриота, – говорили студенты в зале, яростно аплодируя, со слезами на глазах глядя друг на друга, обнимаясь.
Через день погрузили всех в грязные вагоны, повезли в Воронеж. Сутки эшелон стоял в степи. Было холодно, не кормили. Недлинный путь до Воронежа ехали двое суток. Всего два раза дали сухой паек.
На вокзале в Воронеже их никто не ждал. Сутки слонялись по городу. Через день стали всех собирать, недосчитались четырнадцати человек. Потом шли двадцать километров пешком до воинской части. Там была полная неразбериха: еще три дня жили, ели, спали как попало. Только на четвертый день переодели в военную форму, распределили по ротам.
В своей роте Арачаев был самым старым и самым длинным. В первую же ночь молодой лейтенант стал гонять их вечером на «отбой» и «подъем». После третьего раза усталый Цанка не встал.
– Где этот длинный? – прокричал офицер. – Пока он не встанет, будете выполнять приказы. «Отбой»… «Подъем».
Так продолжалось еще минут двадцать, пока не появился полковник в сопровождении двух офицеров.
– Почему нет отбоя? Уже одиннадцать часов, – гаркнул он.
Лейтенант доложил по уставу и потом указал на Арачаева. Цанка не вставал. Группа офицеров подошла к нему.
– Встать! – прокричал полковник.
Цанка вскочил, торопливо оделся, встал в строй. Полковник подошел к нему вплотную.
– Как фамилия?
– Арачаев.
– Откуда родом?
Конец ознакомительного фрагмента.